Итак, мы выехали вечером с 16 на 17 июля, и первым важным пунктом нашей большой поездки должно было стать запланированное заранее Дивеево. Мы никак не могли проехать мимо батюшки Серафима. Не поклониться ему. Не помолиться у раки с мощами, куда стремятся все православные со всей нашей русской земли, чтя его за великого чудотворца.

Дивеево встретило нас солнцем, белыми огромными облаками ( они, кстати, тут всегда совершенно особенные), золотыми и синими куполами трех главных храмов и удивительно немноголюдным для летнего времени года доступом к раке с мощами батюшки. Мы довольно быстро смогли приложиться к главной святыне, нам позволили спеть акафист, и вот к сводам великолепного Троицкого храма тепло, благоговейно и трепетно полетели всем нам хорошо знакомые слова:

Радуйся, предстателю о нас пред Господем непостыдный; радуйся, к Богородице молитвенниче наш неусыпный. Радуйся, пречуднаго благоухания крине пустынный; радуйся, благодати Божия сосуде непорочный.
Радуйся, преподобне Серафиме, Саровский чудотворче.

Каждый из нас пел слова общей молитвы, каждый просил батюшку о чем-то своем, сокровенном, и наше молитвенное состояние, видимо, передалось окружающим. Быстро и заметно вырос объем стоящих к раке, охранники, следящие за порядком живой очереди к мощам, сказали, что молились мы слаженно и красиво, пригласили приезжать почаще. В это же время был открыт доступ и к иконе «Умиление», перед которой скончался батюшка, стоя на коленях в молитве перед образом Пречистой. Здесь же, в храме, можно было увидеть вещи преподобного Серафима: знаменитый топорик, с которым его изображают на некоторых иконах, выходящим из саровского леса, его лапоточки (весьма внушительных размеров), очки его круглой оправы стекла, стальные вериги, которые носились им на ногах тайно, рукавицы, молитвенные книги.
Странное чувство присутствия живого батюшки всегда охватывает здесь сердце любого паломника. Это видно по многим лицам, которые становятся словно просветленными каким-то невидимо нахлынувшим потоком любви и добра. Что объяснить невозможно, и – лишь ощутить.

Выйдя из Троицкого храма, мы направились к могилам дивеевских блаженных и всех, кто был удостоен погребения на монастырской территории прямо за алтарной стеной. Зеленые ряды могильных холмов с крупными ярко-красными, белыми, желтыми бегониями и деревянными резными крестами, с неугасимыми, горящими на них крытыми лампадами являют собой для меня совсем иное отношение к людской смерти. Здесь совсем не тягостно. Душа испытывает какое-то непонятное, подобное пасхальному, ликование, которое накрывает тебя не так явно, как в саму ночь Воскресения, когда радость рвется изнутри бурно и открыто, а то, какое держится потом, пожалуй, всю пасхальную седмицу. Ее уже носишь в себе чуть иначе, и она греет, как лампадка, зажженная внутри тебя самого. Когда лет восемь назад, попав в Дивеево впервые в глубокий ночной час, я оказалась рядом с этими могилками (а было это зимой, в январе), то именно там, среди белых снежных холмиков и горящих лампад, волнительным внутренним состоянием ощутила неопровержимо и без сомнения для себя, что смерти нет. Есть лишь временный уход души в невидимые выси.

После небольшой заупокойной молитвы мы попали в домик блаженной Паши Саровской, потом пообедали в местном кафе, так похожем на большие доперестроечные, советские еще, столовые и, стесненные временем, отправились в молитвенный путь по известной дивеевской канавке. Батюшка предложил исполнять правило Серафима не по отдельности, а негромко читать Богородичную молитву всем вместе, вслух. Мы прошли по кругу, окинули взглядом огромную монастырскую территорию, утопающую во фруктовых деревьях и цветах, и завершили правило у конечного мраморного креста. Увы, время быстро истекало. Путь до Петербурга был еще слишком далек, и, грустно вздохнув, мы покинули Дивеево, не имея времени даже окунуться хотя бы в один из многочисленных святых источников. Дорога звала нас дальше. Но и эти пять дивеевских часов вошли в память и душу, заполнив там собой определенное пространство.

Дорога к Питеру с каждой сотней километров начала набухать дождями. Ночью уже потоки воды с неба мощно стучали по крыше автобуса, обтекая его со всех сторон, и было действительно похоже на то, как если бы некий корабль разрезал носом водную гладь океана. Воздушный океан вокруг был до краев неба и даже выше полон немереным объемом воды. Экипаж мирно спал. На переднем сиденье молился по четкам батюшка. Утро принесло долгожданную встречу с городом на Неве.

Она началась с пробки. Долго не могли пробиться сквозь поток машин на въезде в город. Да и там двигаться было вовсе не просто. Питерские центральные улицы и без того нешироки, и все они почти сплошь утыканы припаркованными к тротуарам машинами. Но мы находим чудесный по архитектуре и клетчатый, бело-коричневый по цветовой гамме, Иоанновский монастырь на Карповке, основанный самим батюшкой Иоанном Кронштадтским в честь святого Иоанна Рыльского, и по ступеням из холла монастыря спускаемся в небольшой подземный храм с ракой самого батюшки. Удивительно, но людей здесь тоже практически нет. Тихо. Лишь несколько человек беззвучно повторяют губами молитвы и просьбы к святому. Мы здесь не в первый раз, но все равно ощущаем глубокое волнение. Вот он, наш небесный покровитель. Батюшка Иоанн Кронштадтский! Это по его молитвам и благодаря его помощи существует наша гимназия, это ему каждый четверг в учебном году мы молимся и поем практически наизусть слова акафиста. Нам, конечно, и здесь позволено помолиться и пропеть всем вместе эти слова. Вот здесь, совсем рядом, под белой мраморной плитой, лежат мощи самого любимого в дореволюционной России пастыря, могущего своими молитвами вернуть Богу любого заблудшего грешника, вырвать чье-то терзаемое болезнью тело из лап смерти, сотворить такую милость, от которой жизнь любого человека менялась глубоко и кардинально.

Мы начали акафист своим многоголосым хором. Как трепетно и по-особому звучат здесь, у раки, знакомые слова:

Радуйся, Церковь Христову благочестием пастыря добра прославивый.

Радуйся, истиннаго просвещения и христианскаго благочестия ревностный насадителю.

Радуйся, кающихся грешников, сирых и убогих милостивый покровителю.

Радуйся, мудрый путеводителю, стези правды юным указуяй.

Радуйся, судие нелицеприятный, зломудрствующия любовию наказуяй.

Радуйся, Иоанне, земли Российския молитвенниче предивный.

Отцу Георгию монастырская сестра отлила масло из одной лампады для помазания, и практически сразу, неизвестно откуда, появился и стал возрастать в числе нескончаемый людской поток. И нам пришлось немного ждать батюшку, пока он касался маслом чела каждого, кто в этот момент оказался в подземном храме, чтобы приложиться, как это сделали мы, к раке с мощами и от сердца попросить Кронштадтского пастыря о своем, сокровенном.

Это был главный вектор нашей поездки. Это была основная ее цель. Но не единственная. Очень хотелось попасть в Кронштадт. В тот небольшой островной городок, где более 50 лет духовно трудился отец Иоанн, где он жил и скончался, где ежедневно служил литургию в Андреевском храме, вмещавшем в себя немыслимое количество прихожан. И пусть сам храм не сохранился в годы жесткого богоборчества, но и на его месте побывать для нас могло стать большой радостью. Благо, в Питере у нас появились замечательные помощники: отец Александр и матушка Надежда Ежовы, живущие теперь в Петербурге. Они встретили нас и практически стали гидами на эти три питерские дня. Дай Бог им здоровья и благоденствия, потому что с ними мы смогли побывать в той самой квартире, где много лет прожил батюшка Иоанн, мы снова молились и пели акафист, и смотрительница музея провела нас даже в святая святых – личный его кабинет, где после болезни он и скончался мирно. Описать состояние, которое охватывает там, конечно, невозможно. Ведь вещи святого, как известно, тоже святы, пронизаны благодатью Святого Духа. И потому чувство волнительного благоговения – лишь приблизительные слова для попытки передать ощущения.

Внизу, перед входом в подъезд, – памятник батюшке. В спокойной позе он сидит в своем домашнем кресле, с едва заметной улыбкой на лице и взглядом, устремленным куда-то вдаль. Обе руки спокойно лежат на коленях, но спина прямая. И потому поза не расслабленная, а собранно-покойная, если можно поставить рядом эти весьма далекие по смыслу слова. Сидя на скамеечке и поджидая всех выходящих, я думала о том, как просто он жил, занимая всего шесть небольших комнат, преходящих одна в другую. А ведь это был святой, духовно окормивший в свое земное время жизни немыслимое количество страждущих. Он и сейчас там, в небесном граде, продолжает свое молитвенное дело спасения всех нас, прибегающих к его помощи. Странно, что и теперь лишь три из шести совершенно крошечных комнат являются памятным местом со статусом квартиры-музея. А еще в трех – обычные квартиры. И в них давно живут обычные петербуржцы. Осознают ли они, по каким полам ходят? Какие стены их окружают? Ощущают ли невидимое присутствие духа батюшки? Молятся ли ему? Все сие – тайна, конечно. Но почему-то хотелось думать, что там непременно живут хорошие люди.

Да, мы, конечно, подошли к месту исчезнувшего Андреевского собора. Чуть в стороне на круглой площадке стоит сейчас небольшая часовенка, но как бесконечно больно за опрометчивую и оголтелую человеческую глупость, покусившуюся на святыни, которые являли бы собой во все времена духовную мощь России. Но ее не в силах свести на нет любые временщики. Сколько их, взорванных, растасканных по кирпичику, видимым образом исчезнувших с поверхности земли, по-прежнему невидимо лучат вокруг себя врачующую силу, очищающую собой наше радиационное, пронизанное безверием или маловерием пространство. Ведь в православном мире известно, что место алтаря в любом уничтоженном храме всегда охраняется храмовым ангелом-хранителем, а святость несуществующего храма просто неуничтожима. Всегда.

Наши гиды, матушка Надежда и отец Александр Ежовы, подвели нас к полностью восстановленному за долгие годы, грандиозному по масштабам, белоснежнму по цвету, с золотом куполов и золотой подкупольной вязью, Морскому собору. Его и освятил-то патриарх Кирилл вот совсем недавно, 28 июня. Теперь там идут службы. Храм начал жить полноценной жизнью, а восхищенные взгляды тех, кто вошел в гигантский храмовый круг и смотрит поверх голов на внутреннее убранство и иконы собора, тоже не поддаются описанию. Правда, там удалось пробыть лишь минут двадцать: собор настоятельно просили покинуть, и строгие смотрители не уступали просьбам людей задержать хоть на немного время закрытия. Порядок есть порядок. Мы тоже смирились. А так хотелось пройти не спеша по кругу собора и прочесть на темных гранитных плитах названия погибших в различных боях и войнах судов. Хотелось запомнить хотя бы несколько героических фамилий морских капитанов и рядовых матросов, отдавших жизнь в различных боях, чьи имена теперь, по логике духовной памяти, я думаю, будут звучать здесь на соборных заупокойных службах. Удивило, что на граните золотом выбиты не только имена погибших и пропавших, там еще коротко рассказаны истории того, как случилось то или иное легендарное и одновременно трагическое событие в жизни судна или члена экипажа, что в принципе вряд ли разделимо.

Пора было ехать в гостиницу, в так называемый теперь, по виду нового крупногородского сервиса, домашний отель. Начинался дождь, но у ребят было твердое намерение непременно отправиться гулять по вечерне-ночному Питеру, увидеть развод мостов, побродить по набережной. Но дождь, почему-то терпевший весь день, чем дальше - расходился пуще, и вот уже сплошным потоком накрыл собой город. Он так шумел, ударяясь о скаты дворовых железных крыш, что мешал нам, собравшимся на небольшой кухоньке, слышать друг друга. И все же остановить так рвавшихся в этот город наших выпускников было невозможно. Они взяли зонты и шагнули в лавину дождя, потерявшись до времени, пока отец Георгий властной командой не заставил всех собраться под крышей гостиницы. А мы, взрослые, неспешно говорили, пили чай, изумлялись силе дождя и решали, куда же отправимся завтра. Нас ждал второй день пребывания в городе, в который мы стремились.
Утро, как ни странно, встретило нас ярким солнцем, хотя ливень не унимался всю ночь. Казалось, что ступить во дворе будет некуда, и, судя по ночному шуму дождя, нужна будет по крайней мере лодка. Но таинственность Питера заключается еще и в том, что вода здесь будто подчиняется некой программе и имеет наказ изливаться и исчезать по невидимым водостокам под толщи асфальта и тротуарных плит. Луж как не бывало! Наш намеченный путь лежал сначала в Александро-Невскую лавру, и после завтрака мы отправились туда своим ходом, на городском транспорте. Началась литургия, и, приложившись к святыне – частице мощей Александра Невского и многого множества других святых, собранных в небольшой единой раке, мы до Евангелия постояли на службе. Великолепие старинного лаврского храма трудно описать словами. Множество ликов, смотрящих на тебя с древних икон, словно собирает изнутри, нанизывает разрозненные личные ощущения на некий центральный стержень, и любое частное молитвенное прошение ко святым все равно заканчивается просительным воздыханием о милости, о прощении. И так хочется вдруг разом выбросить из себя всякую мелочь мирских ощущений и вращать помыслы лишь вокруг того самого центрального стержня. Хотя прекрасно понимаешь, нет, вряд ли получится. Вот тем и сокрушаешься.

Во дворе вновь изумили монастырские цветы. Розы и лилии были таких небывалых размеров и оттенков, что восхищение даже не имело сил вырваться наружу. Зато глаза поглощали красоту всеми ста тридцатью миллионами зрительных палочек и семью миллионами светочувствительных колбочек, умноженных на два. Напротив выхода и вокруг главного Троицкого собора утопал в зелени лаврский некрополь, на территории которого время и бурные исторические события собрали останки, принадлежащие весьма знаменитым людям. Так, в некрополях лавры захоронен полководец А.В.Суворов, архитекторы Кваренги и Росси, композиторы М.И.Глинка, Н.А.Римский-Корсаков, П.И.Чайковский. Здесь могила и первого мэра города Санкт – Петербурга А.Собчака. Тут лежат и многие другие деятели искусства и культуры. А есть могилы и ярых служителей революции, судя по надписям на плитах. Каждое захоронение украшено уникальной скульптурной композицией, символизирующей деятельность, в которой проявил себя этот человек. Да, мертвые воистину уравнены смертью. И только дела и память о них, конечно, разнятся. И потому никогда не стоит спешить и хоронить любого именитого человека среди тех, кто уже покоится и известен бесспорными благими делами во славу Отечества. За них потомкам любых времен явно не будет неловко. Ратными, созидательными или творческими делами они снискали себе последнее право – не столь важно. Важно, чтобы дела эти были надвременными в своей нравственной и высокой основе, не разрушающей всего, накопленного ранее.
Но вот к стенам лавры подъехал наш автобус, и мы, по зову методичного и лишенного всяких живых чувств голоса навигатора, отправились на Смоленское кладбище, к Ксении Блаженной. Покружив немало по одним и тем же улицам, мы все же подъехали к кладбищенским воротам. Запах сырой земли, выполосканная дождями зелень, чириканье воробьев и голубиное воркование встретили нас у часовни. Людей здесь было тоже относительно мало. Мы успели купить книжечки с акафистом, но пропеть его на улице уже бы не успели. В часовне, как всегда, было многолюдно. Нам вынесли аналой и позволили петь акафист. И хотя купленные экземпляры все оказались бракованными – там не было нескольких кондаков и тропарей, никто этого не заметил. Все сгруппировались и смогли допеть до конца, глядя в текст, заранее вынесенный и лежащий для нас на аналое. Как потом выяснилось, были включены уличные микрофоны, и наше молитвенное пение слушала вся растущая на глазах очередь паломников. Когда мы вышли из часовни, людей было уже так много, что очередь протянулась до широкой дорожки, ведущей к выходу с кладбища.

Просить помощи у Ксении всегда почему-то легко. Я помню это и по первым своим ощущениям. Они такие, будто просишь о чем-то совсем родного кого-то и близкого. В этот раз думалось еще и о том, сколько же просьб и молитвенных воздыханий выслушивает она ежедневно? Как успевает многим помогать невидимо? Потому что почитание ее, этой странной блаженной, из-за любви к мужу взявшей на себя крест неустанной молитвы и юродства, в Петербурге и во всей стране так высоко, что диву даешься: с раннего утра до закрытия кладбища идут к ней, идут и едут отовсюду. Тихо стоят в огромном потоке просителей, уповая на то, что прошение ею будет непременно исполнено. Так без сомнения, с великой верой или с благодарностью за уже исполненное едут у нас еще всегда к Серафиму в Дивеево, к Сергию в Загорск, и к Матроне в стольный город. А как радуется душа при мысли о том, сколь велик весь сонм наших святых по всей нашей необъятной стране! Имен их и перечислить невозможно. И, слава Богу, Господь дал возможность прикоснуться и нам в этой поездке к столь дорогим и почитаемым святыням.

Далее вектор нашего маршрута пошел вдоль километров знаменитой блокадной Дороги жизни, потом на Ладогу, за небольшой городок Всеволжск, где мы побывали в изумительном музее. Около часа замечательный хранитель музея рассказывал нам о блокаде Ленинграда, о том, как пришло решение спасать окруженный врагами город. Факты, собранные все вместе, потрясали, и изумлению людской силой воли не было предела. Да, человек может все: вести машину по оттаявшей по колеса воде, везти хлеб по только что замерзшему льду. Он может, если надо, прокладывать под самолетной бомбежкой километры новой железнодорожной ветки, совершать беспримерные чудеса героизма. Он может держать до последнего вздоха какую-нибудь безымянную высоту. Нет больше во всем мире такого, способного на крайнее самопожертвование, народа, как наш народ. Но… Глядя на стареющий музей, на ржавеющие и рассыпающиеся легендарные экспонаты, стоящие под открытым небом без защиты от влажного ветра с Ладоги и частых дождей, я думала о том, как в то же время странно устроена совесть человека-чиновника, если ее можно заглушить со временем или сделать столь гибкой, чтобы можно было так долго делать вид или вправду перестать замечать и беспокоиться о судьбе этого не менее легендарного музея, который и держится еще благодаря все той же силе духа и стойкости какого-нибудь одного человека? Который вот так нелицемерно любит и бережет, как может, все это? И которым оказался наш седой подвижник, экскурсовод-смотритель? Он сам до сих пор спускается в неспокойные глубины Ладожского озера, находит под мутной серой водой затопленные суда и сбитые самолеты. И сам ищет людей, способных заинтересоваться историей прошлой войны и помочь ему поднять все найденное на поверхность.

Англичане, китайцы, корейцы, шведы, приезжая сюда…плачут или аплодируют, слушая неторопливый и обстоятельный его рассказ о городе, не сдавшемся врагам вопреки немыслимому натиску силы и желания его уничтожения. А наши чиновники не могут найти средств, чтобы…спасти от времени и погодных стихий символ нашей памяти - этот небольшой замечательный музей. А ведь даже подростку стало бы понятно, что иностранцы аплодируют не цифрам и фактам, хотя и те сами по себе способны потрясти воображение, а неудержимо выражают восхищение нами, этим непонятными русскими. И потому к чувству горечи так навязчиво примешивалось чувство саднящей досады. Захотелось подойти к серой воде Ладоги, подставить лицо под ветер и водяные брызги. Успокоиться. Остыть от неприятных мыслей. И еще в музее пришел вопрос о том, почему у нас в стране в последнюю очередь думают о людях? Не жалеют их, а люди делают невозможное! За тем, что город был доведен до блокады и предела человеческих сил, незримо стояла чья-то недальновидность, стратегическая бездарность, нерасторопность, непредусмотрительность, надежда на то самое русское «авось» и даже равнодушие. И трудно было освободиться от этих мыслей.

Хорошо, что в этот же день мы смогли попасть в стены Русского музея, с его великолепными залами, в которых собраны бесценные шедевры живописи! Это все же как-то примирило с действительностью, хотя боль в душе не прошла. Вспоминалась. Возвращалась. И все же…

Первый зал, в который мы поднялись, был зал русской иконы. Андрей Рублев! Дионисий! Чудесные образы неизвестных авторов! Иконы Ушакова! Мне кажется, что бы ни сказал, не скажешь и толики! Эти иконы надо просто видеть. Надо постоять в той же атмосфере. Да, стоять напротив и смотреть на них долго и вдумчиво. Не для того, чтобы что-то понять. Для того, чтобы дать возможность иконе войти в тебя, заговорить с тобой не на твоем, на ее языке. Высветить душу.

Наверное, надо было зайти в музей с другой стороны, с других залов, потому что созерцательные силы моей души так и остались в первых залах с иконами. Я мысленно возвращалась туда и, шагая дальше по залам, пробегала глазами по знаменитым картинам разных мастеров, которые кочуют по книгам о живописи, входят в наши дома репродукциями с календарей. Но не может любая даже самая качественная полиграфия передать истинных красок и ощущения, как говорят, захвата духа, от грандиозности подлинных полотен. Каких колоссальных размеров на самом деле оказалась картина К. Брюллова «Последний день Помпеи»! Новым ощущением поразило меня полотно Айвазовского «Девятый вал», ибо такого мерцающего бирюзой из самого себя моря больше нет и не будет нигде. Но дольше всех я стояла у полотна «Явление Христа Марии Магдалине» Иванова. Миновав чудесные эскизы нищих к его знаменитейшему полотну «Явление Христа народу», я сделала поворот чуть влево и застыла в потрясении. Огромное полотно первых минут воскресения Иисуса вовсе не помешало войти в ощущение реальности события. Тело Христа виделось не просто ожившим и живым, оно лучило из себя едва заметный глубинный свет, а его поза – замедленный первый шаг, сделанный от Марии в пространство, был так царственно покоен, нетороплив. И было в нем уже в большей мере явленное именно Божье величие. Но останавливающий жест еще так конкретно человечен: «Не касайся меня…»

К вечеру вновь стал накрапывать дождь. Мы двинулись в гостиницу. И как-то невольно стала приходить мысль о том, что над нами есть явное чье-то попечение свыше. Сердце подсказывало: « Конечно, это батюшка Иоанн, он и в прошлый раз являл себя заметно неслучайными удачными обстоятельствами. А вот теперь – погодные чудеса! Весь день, пока мы движемся – дождя либо нет, либо то, что есть, за дождь считать стыдно после потоков, преследующих нас по дороге и ночами». Но чем дальше к позднему вечеру, тем безудержнее вновь лило с неба. Ладно. Утро вечера мудренее.

Утром третьего дня мы сразу погрузили из гостиницы вещи в наш дорожный корабль, разворачивающий свой нос в сторону Москвы, и решили последние дневные часы в Питере провести для начала в Петропавловской крепости. Мы попали в Петропавловский собор, услышав перед этим с вала грандиозный по звуку выстрел часовой пушки. Не знающему о нем человеку стало бы жутковато, услышь он его так недалеко от себя. Звучит мощно. Раскатисто. Резко. Обойдя собор внутри, восхищаясь убранством позолоченного иконостаса, особенностями архитектуры и самым главным его достоянием – усыпальницами царственных особ, мы поняли, какой замечательный попался нам « случайно» экскурсовод! Звали ее Ольга Николаевна – коренная петербурженка, чьи родители помнят блокаду, а сама она, безусловно, человек верующий и трактующий все события истории с духовной точки зрения. Что весьма большая редкость! Мы получили огромные впечатления, поднявшись на шпиль собора, который видно с любой точки города, увидев Питер и налюбовавшись им с высоты птичьего полета. Стояли под многотонными колоколами, слушали изумительную историю о простом мастеровом Павле Телушине, починившем когда-то шпилевого ангела, частично ветром оторванного от крепежного устройства. А попросил он за эту баснословную по сложности и риску работу всего лишь вольную для своей крепостной любимой девушки. А, может быть, так гласит лишь легенда? Но история никого не оставила равнодушным. Вот он, русский человек! Чудо, достойное легенды! А нам это доказывать и не надо. Кто бы сомневался!

Быть в Питере и не прокатиться по каналам и рекам – странное упущение. На одном катерке мы не уместились, а махали друг другу руками с двух разных суденышек. Да, вновь с утра светило яркое солнце, громоздились друг на друга кучевые облака – белые на синем. В борт катера била то голубая по цвету вода Невы, то сероватая - Мойки и Фонтанки. А мы проплывали под самыми красивыми в мире питерскими мостами, любовались стрелкой Васильевского острова. Следили глазами за малыми и большими судами в самой широкой части Невы, заключенной в гранит берегов. Экскурсовод сопровождала наши восхищенные взгляды выученным наизусть текстом. Было радостно и очень весело, особенно когда высокая волна поднимала катерок вверх и брызгала в нас водой.

В Питере можно быть и неделю, и две, и все равно и половины не пересмотришь. А наши три неполных дня подходили к концу. И последним местом нашего паломничества мы выбрали Вырицу. Место подвига преподобного Серафима Вырицкого, повторившего подвиг Моления на камне Серафима Саровского в годы Великой Отечественной войны и прославившегося после смерти различными чудотворениями. Добираться до места нужно было ровно пятьдесят километров. Как только мы выехали в нужном направлении, нас тут же вновь встретил сильный дождь. Я смотрела на густую серость низкого неба и уже не без интереса думала: случится ли вновь чудо запрещения воды на наши головы, когда мы прибудем на место? И вот основная трасса с ее бесконечными дождями ответвляется в сторону с нужным нам указателем. Мы сворачиваем вправо от основной дороги, и впереди по курсу становится четко видна полоса чистого вечернего неба. А когда, немного поплутав в поисках небольшой Вырицы, мы подъезжаем ни к какому-нибудь иному, а именно к Казанскому храму, то ступаем хоть и на влажный песок, но над головой у нас – великолепное чистое небо, сосны и тишина. Косое заходящее солнце золотисто - розоватого оттенка красит деревянный светлый храм в неземной какой-то теплый цвет, а мы спешим в открытую дверь часовни, в которой покоятся в двух светлого мрамора раках отец Серафим и его супруга – тоже матушка Серафима. Они, оба постриженные в конце жизни в схиму и пребывающие до времени в разных монастырях, после смерти, как Петр и Февронья, покоятся вот тут, рядом.

Мы начинаем молиться, вновь поем акафист, теперь уже вырицкому батюшке Серафиму, но у меня и во время молитвы успевает мелькнуть мысль о том, что как-то тоже удивительно не случайно мы начали наше паломничество у дивеевского Серафима, а закольцевали и практически закончили его у Серафима иного, но подвигом молитвы своей повторившего тысячедневное моление на камне о победе России в страшной войне. Нет, батюшки Серафимы, пока вы есть и молитесь о ней в небесном теперь граде, никто и никогда не победит ее. Нет сомнений.

Попрощавшись с батюшкой, спев на окрестных могилках заупокойную литию, мы развернули наш наземный корабль в обратную дорогу. Уже практически не удивляя нас, пошел дождь. И вдруг, когда он частично вылился, на фиолетовом фоне неба появилась необъятных размеров двойная радуга. Я не видела такой никогда! Это правда. Стало даже слегка волнительно. Цвета в ней были четкие, чистые, без размывов, с резкими границами между семицветьем. Еще несколько километров, поворот, и мы практически въехали под ее круглый свод. Будто это был явный какой-то знак. Может, батюшка Серафим желал нам легкой дороги? Может, отец Иоанн прощался с нами? Может, Ксения благословляла в дорогу? А, может, и все они вместе? Радуга ведь благой знак! Спасибо вам, святые.

А наша дорога к дому лежит через Москву. Не случайно, конечно. Мы планируем приехать туда следующим утром, побывать у Матроны, увидеть то, что сможем и успеем, а вечером нас должен был ждать Большой театр. Опера «Кармен», потом одна ночь в подобной питерской, теперь уже московской гостинице, и – снова долгая дорога домой.

В Москву мы приехали поздним утром, безнадежных пробок не было, хотя без них все же не обошлось, и навигатор, слегка покружив, привел нас к воротам Покровского монастыря. Людей уже было много, мы встали в очередь к раке с мощами Матронушки. Времени было достаточно, чтобы помолиться неспешно перед входом в храм. Дождя не было, но мы поглядывали на серое низкое небо. Стояли часа полтора, время не медлило, оно методично двигалось вместе с людьми по маленькому шажочку. Вот мы уже в храме. Вот охранник, подравнивая паломников, просит их не группироваться больше, чем по двое, чтобы было удобно подходить к раке. И вот мы касаемся губами и лбом стекла, под которым лежит великая прозорливая чудотворица и молитвенница за всех нас – блаженная Матрона. Тысячи людей приезжают к ней ежедневно. И тысячи тысяч просьб звучат и звучат под сводами храма и у иконы, прикрепленной к стене, за которой стоит рака с мощами. К ней тоже всегда огромная череда людей. Иногда даже длиннее, нежели к самой раке. Людям так хочется материализованного, ощутимого прикосновения к святыне, и возможность постоять немного и положить свою записочку с просьбой под деревянный оклад иконы кажется им более для души необходимым. А может быть, это от того, что у людей в храме практически совсем нет возможности хоть на несколько секунд задержаться у раки, чтобы рассказать святой о своей нужде и задержать тем самым остальных? А у иконы как-то сама собой сложилась традиция не торопить молящихся, и они ненадолго замирают, касаясь лбом иконы, а потом отходят, оглядываясь снова и снова, словно досказывая еще то, что не было досказано.

Мы не стали стоять к иконе. Взяв от раки цветы, освященные на мощах Матроны, поспешили к автобусу. Нужно было ехать искать гостиницу, приводить себя в порядок и отправляться в театр. К тому же начинался уже не мыслящий себя без нас дождь.

Далее нас ждала площадь Кремля, экскурсия по его территории и храмы Соборной площади. Но вокруг была какая-то чужеродная суета, так много в это субботнее утро сновало корейских и китайских групп, что от их мелькания мы как-то быстро устали. Хотелось передохнуть хоть немного, и мы, поблагодарив девушку-экскурсовода, засобирались в гостиницу.

Она оказалась в таком узком проулочке, что мы едва смогли подъехать. Разместившись не без загвоздок всякого рода в комнатах, быстро надели подобающую месту свидания с высоким искусством одежду и на метро отправились в Большой.

Новый зал Большого театра можно было разглядывать как еще один музей. Он был великолепен. Разместились. С волнением ожидали начала. С наших мест амфитеатра была прекрасно видна оркестровая яма. Там готовили инструменты, слышна была суета музыкантов.

Но вот погас свет. Пришел дирижер. Зазвучала живая музыка увертюры к опере.
Я ожидала классическую режиссуру, но у автора-постановщика этой версии «Кармен» был свой взгляд на прочтение сюжета. И он решил сказать нам своей версией о том, что история, произошедшая с гордой и непостоянной красавицей-цыганкой, в принципе может иметь место в любое время любого века. И потому основными декорациями служили чаще всего картонные магазинные коробки, а бой тореадора мы наблюдали с экранов 15 телевизоров, выстроенных опять же по магазинному принципу: в ряд и один над другим. Микаэлла ходила по сцене в джинсовом сарафане, Хозе – в плаще киношного полицейского, а Кармен – в коротком вечернем платье.

Но великолепную музыку Жоржа Бизе трудно испортить. Так сказал наш батюшка в момент перерыва, и мы все с ним согласились, потому что пение было профессиональным и чудесным. И хотя текст звучал на французском языке, это не мешало наслаждению чудесными голосами: Тенором Хозе в исполнении поляка Зорана Тодоровича и пением Елены Бочаровой – Кармен. А итальянский дирижер Лоран Компеллоне был просто потрясающ. Три с половиной часа пролетели как один миг. А когда мы около одиннадцати вечера вышли на улицу, с неба уже лило, как из ведра. Но почему-то это уже не пугало. Мы с удовольствием дошли под зонтами по лужам и потокам воды до метро и поехали к месту нашей последней ночевке перед отъездом домой.

Но с утра еще было время. Мы позавтракали в ближайшем кафе, потом решили разделиться: часть учеников и выпускников ушла самостоятельно гулять по Москве, а в основном все учителя во главе с батюшкой и еще одним изумительным экскурсоводом, знающим так много интересного о мире православия, поехали на экскурсию по известным храмам Москвы. Мы были в старинном соборе Петра и Павла, построенном еще при жизни Петра, потом приехали в изумительный Елоховский собор, в котором похоронен Патриарх Алексий второй, и где столько чудотворных старинных икон, к которым приезжает много москвичей и гостей столицы. Мы были в Даниловом монастыре, бродили по великолепному двору, прикладывались к мощам Даниила Московского.

Я забежала в часовню в монастырской стене, в которой когда-то в юности увидела совершенно изумительную по технике написания лика икону батюшки Серафима. Его глаза на ней – совершенно живые, и батюшка смотрит тебе ими прямо в душу.

Но неминуемо приближалось время отправления в обратный путь. Путешествие теперь уже явно подходило к концу. Да и мы были уже настолько полны впечатлениями, что вместить в себя еще что-то большее было бы уже, наверное, не на пользу. Нас ждали дома. Ждала гимназия.

Утомление пути переносили с терпением. Каждый внутри себя перебирал самые яркие воспоминания. А сердце было полно благодарности всем, кто смог подарить нам эту чудесную поездку. Да сохранит всех Господь на многие и благие лета!

Мы возвращаемся домой! Не оставь нас и здесь своею милостью, наш небесный покровитель, батюшка Иоанн!